– И ты снова заинтересовалась?

– Это дело меня всегда интересовало, – сказала она, усмехнувшись. – Я полагаю, я заплатила за право сохранять интерес к нему, а ты как считаешь? И я думаю, что имею право беспокоиться, когда еще кто-то становится жертвой этого запутанного дела. И моя неудача – ничто по сравнению с бедой, которая обрушилась на мистера Хауптмана.

– Твоя озабоченность судьбой Хауптмана восхитительна, – признал я. – Но не исключена возможность, что он так или иначе участвовал в вымогательстве с «кладбищенским Джоном». Сегодня вечером он говорил убедительно, но многие виновные очень убедительны, когда хотят показать себя невиновными.

– Я озабочена не только невиновностью Хауптмана, – сказала она, и глаза ее над бокалом с коктейлем сверкнули. – У меня есть свои сомнения относительно того маленького скелета, который нашли в лесу.

– После того как Хоффман показал мне ту фотографию, я могу тебя понять, – согласился я.

– Нейт, тысячи и тысячи человек прочесывали этот лес возле того места, где нашли это маленькое тело. Даже валежник под найденным телом был вытоптан.

– Под телом?

– В те безумные первые дни после похищения требовались дополнительные линии связи, и телефонисты установили столб и проложили провода лишь в нескольких футах от того места. Те маленькие кости чьи бы они ни были, положили туда гораздо позднее.

– Слим опознал тело довольно быстро, – сказал я.

Внимательно разглядывая свой бокал, она призналась:

– Кроме него на опознании присутствовал еще один человек.

Для меня это было новостью.

– Кто же это был?

– Бетти Гау. Нянька. Она тоже смотрела на то маленькое тело, и узнала в нем Чарльза Линдберга-младшего.

– Каким образом? Там и узнавать было нечего. Я видел фотографию...

– Под костями была одежда. Бетти Гау узнала ночную сорочку, которую, как она утверждала, сшила сама и надела на ребенка в ночь похищения, потому что он был простужен. Она утверждала, что узнала сорочку по нитке – особенной синей нитке, которую она использовала для шитья.

– Понятно. Хотя мне кажется это сомнительным, но других, более убедительных доказательств того, что это тело ребенка Линдберга, не существует.

– Да, но разве эту сорочку нельзя было тоже подложить?

– Мне кажется, Эвелин, мы с тобой все слишком усложняем, ты не думаешь?

– Усложняем? Разве ты сам не подозревал все время, что в этом преступлении каким-то образом участвовал кто-то из прислуги Линдбергов или Морроу?

– Да, ну и что из этого? Ты хочешь сказать, что Бетти Гау лгала или помогла подложить эту маленькую сорочку...

– Не обязательно. На следствии выяснилось, что материал и нитку принесла Бетти Гау в ночь похищения жена дворецкого Элси Уэйтли.

Квартира Хауптмана занимала второй этаж дома – пять почти совершенно пустых комнат, за которые Эвелин с декабря платила пятьдесят долларов в месяц семидесятилетней вдове, обитавшей внизу.

Проходя по этим пустым комнатам, я вспомнил, что читал о новой довольно дорогой мебели Хауптмана, которая показалась такой подозрительной копам и обвинителям. Ореховый спальный гарнитур, детская кроватка из слоновой кости, напольный радиоприемник в красивом ореховом корпусе – ничего этого не было, все было продано, чтобы оплатить защиту. Теперь наши шаги гулким эхом раздавались в квартире, где не было ничего, кроме голых полов и выцветших обоев.

– Здесь побывало столько людей, – сказал я, – что я не знаю, что мы сможем здесь найти.

Эвелин, словно послушный щенок, следовала за мной по пятам через небольшую гостиную, две спальни, кухню, ванную.

– Мне не кажется, – сказала она, – что Хауптманы жили в роскоши.

– Мне тоже это не кажется, но, вероятно, иначе и быть не могло, ведь он работал на подрядной основе... немного и по-дилетантски промышлял на рынке акций, а его жена работала подавальщицей в булочной. Но теперь давай заглянем в знаменитые чуланы.

В комнате, которая раньше была детской, я нашел чулан, обшивка которого была снята, чтобы предъявить присяжным в качестве «доказательства» написанный на ней номер телефона Джефси. Накануне ночью я рассказал Эвелин о репортере из «Дейли Ньюз» по имени Тим О'Нейл, который, по общему мнению, создал эту улику ради сенсации. Она была крайне возмущена и поинтересовалась, «займемся» ли мы этим парнем. Я сказал, что займемся.

За коридором, в потолке чулана, где, по-видимому, хранилось постельное белье, имелось закрытое фанерой отверстие, через которое можно было попасть в мансарду.

– Лучше я проделаю это путешествие в одиночку, – сказал я Эвелин, которая, заглянув внутрь, согласилась со мной. Я отдал ей свой пиджак.

Чтобы добраться до лаза, мне пришлось снять полки, сложить их в коридоре и, как рисковому скалолазу, подниматься по выступам к потолку.

– Осторожней! – сказала она.

– Должно быть, Хауптману чертовски нужна была та доска, – проговорил я, тяжело дыша и цепляясь за стену чулана, как жук, – раз он полез искать ее в мансарде.

С трудом сохраняя равновесие, я схватился за выступ одной рукой, другой приподнял кусок фанеры и протиснулся в узкое отверстие-квадрат шириной дюймов пятнадцать. Мансарда представляла собой темную, затхлую и пыльную конуру, имеющую форму перевернутой буквы "V", где даже карлик заболел бы клаустрофобией.

Сидя на краю лаза, я опустил голову и посмотрел вниз на Эвелин, которая напряженно вглядывалась вверх из чулана, задрав голову.

– Узнай, нет ли у твоей хозяйки фонаря, – сказал я.

– Фонарь есть в машине.

– Принеси его.

Я ждал, продолжая сидеть на краю отверстия: воздух там был лучше, и я подумал о пухлом губернаторе Хоффмане, которому по крайней мере один раз пришлось пролезть сквозь это отверстие. Эта мысль заставила меня улыбнуться.

Вскоре, встав на цыпочки, она протянула мне фонарь, и я смог лучше осмотреть недоделанную мансарду. Настил пола проходил посередине мансарды, а по краям, там, где крыша опускалась достаточно низко, были видны обнаженные балки, обрешетка и штукатурка.

С помощью фонаря я легко отыскал половицу, которая была наполовину короче других, ту, от которой Хауптман предположительно отпилил кусок для лестницы. Нетрудно было понять, почему эта улика сразу бросалась в глаза: по одну сторону от конька крыши было тринадцать досок, по другую – четырнадцать. Четырнадцатая доска казалась лишней – и не только потому, что она была короче других: без нее мансарда имела бы симметричный, более привлекательный вид. Плотник едва ли стал бы прибивать эту доску. Все половицы были прибиты к балкам семью гвоздями, короткая – двадцатью пятью.

Я подал Эвелин фонарь, опустился и спрыгнул, заставив пол затрястись под моим весом. Я рассказал ей обо всем, что видел.

– Я слышала, там наверху побывало около тридцати пяти копов, – с презрительной улыбкой проговорила Эвелин, – прежде чем кто-то разглядел эту лишнюю, отпиленную доску.

– Нам нужно заглянуть еще в один чулан, – сказал я, надевая пиджак. – Я хочу посмотреть на самый знаменитый чулан Хауптмана, где лежала коробка Фиша.

Он находился возле кухни, и единственная полка в нем не показалась мне особенно высокой; это был чулан для веников, швабр и щеток – в нем еще оставался крючок, на который миссис Хауптман вешала свой фартук. Даже маленькая Эвелин почти доставала до полки, коробку на которой не заметила Анна Хауптман.

– Ничего не понимаю, – сказал я, глядя на низко расположенную полку. – Уиленз поставил жену Хауптмана в неловкое положение на суде, вынудив ее признаться, что на краю этой полки она держала банку с табаком «Принц Альберт»... У нее также хранились там талоны на мыло, и она утверждала, что с трудом дотягивается до этой полки.

– Потом Уиленз представил фотографии и данные, доказывающие, что полка эта расположена ниже, чем говорила Анна, – сказала Эвелин.

Это был неприятный момент для миссис Хауптман.

– Зачем ей было лгать о том, что так легко доказать? Давай посмотрим повнимательнее...