Я тоже поверил ему. Я хорошо знал, как копы выбивают признание из подозреваемых, – сам когда-то был и копом, и подозреваемым.

Но что еще важнее, я поверил всему, о чем он рассказал: я не знал, кем были Сэм, Хильда, Нильс и их приятели – настоящими похитителями или просто примазавшимися вымогателями. Но я был убежден, что они существуют.

– Одно мне непонятно, – с серьезным видом спросила Эвелин. – Почему адмирала Бэрриджа и его преподобие Добсона-Пикока тоже не обвинили и не предали суду?

– Адмирал Бэрридж никогда не имел непосредственной связи с этой бандой, – сказал Кертис. Он успокоился, но спокойствие это было только внешним. – Кроме того, свою роль сыграла и его дружба с полковником Линдбергом. Единственным его публичным заявлением в связи с этим делом было: по этому поводу никаких заявлений делать не буду. Он не отвечал на мои звонки и письма.

– А как насчет Добсона-Пикока? – спросил я.

– Его преподобие отказался приехать в Нью-Джерси для допроса, – сказал Кертис, что несомненно было разумно с его стороны, если учесть его общественное положение. Впрочем, он имел некоторые контакты с похитителями.

– Мне бы хотелось поговорить с ним.

– Ну, если вы готовы путешествовать, мистер Геллер, – сказал Кертис. Он улыбнулся невеселой улыбкой. – Как и полковник Линдберг, его преподобие проживает сейчас в Англии.

Мы с Эвелин обменялись разочарованными взглядами.

– Что еще вы хотите от меня услышать? – спросил Кертис.

– А что вы скажете насчет утверждения, что вы выдумали эту историю, чтобы продать ее газетам? – вежливо спросила Эвелин.

– Я действительно заключил соглашение с «Джеральд Трибюн», – признался он, – но оно было связано с возвращением ребенка, и я не получил за него ни одного цента.

Пришло время забросить еще одну удочку.

– Вы когда-нибудь слышали о Максе Гринберге или Максе Хэсселе? – спросил я.

– Да, – сказал Кертис и, увидев, что я вскинул голову, добавил: – Я читал о них в газетах. Насколько мне известно, Гастон Минз назвал их бутлегерами, принимавшими участие в похищении.

– Вы видели их фотографии в газетах?

– Да. Но раньше я их никогда не встречал.

– А вот этого парня?

Я показал ему фотографию, изображающую Фиша с Гертой Хенкель, которую она мне дала.

– Нет, – он покачал головой. – Мне очень жаль. Кто это?

– Небезызвестный Изидор Фиш, – сказал я.

– Рыба здесь у нас водится [15] , – проговорил Кертис с деланной улыбкой, – но не та.

– Командор, – сказал я, поднявшись и протянув ему руку, – благодарю вас.

– Я не знаю, пригодится ли вам то, что я рассказал, – печально проговорил он, пожимая мне руку. – Дело Хауптмана и мое дело очевидно никак не связаны.

– Командор, – сказала Эвелин, встав и поправив юбку, – они связаны и вот как: если нам удастся оправдать Ричарда Хауптмана, то тогда и вы будете реабилитированы.

– Я вам очень признателен, – с чувством сказал он, – но если вы не возражаете, я продолжу сам действовать в этом направлении. Даже если на это уйдет вся моя оставшаяся жизнь, я все равно восстановлю свое доброе имя через суд.

– Я уверен, что Хауптман настроен столь же решительно, – сказал я, – только жить ему осталось, вероятно, лишь пару недель.

Мы с Эвелин вышли в серо-синий мир, где ялики скользили по поверхности воды, как утки в пруду, сели в машину и поехали на север.

Мне нужно было встретиться кое с кем в сумасшедшем доме.

Глава 34

– Натан Геллер, – сказал Гастон Минз, приподнимаясь на кровати со своей обычной проказливой улыбкой, только в его глазах теперь не было озорного огонька, а был лишь тусклый тревожный взгляд, и ямочек не было заметно на его впавших щеках. Он потерял в весе, и казалось, сама его кожа, имеющая желтоватый оттенок вследствие частых приступов желчнокаменной болезни, велика ему, неплотно обтягивает его тело. В длинной ночной рубашке он лежал под простынями и волосяными одеялами на кровати в тюремной палате медико-хирургического отделения правительственной психиатрической больницы в Конгресс Хайте, штат Мэриленд, неподалеку от Вашингтона. Как и фонарь верхнего света над камерой Хауптмана, окно здесь было огорожено решеткой и металлической сеткой.

Мы с Эвелин стояли возле его кровати. В этот день Эвелин была в белом, но с черными украшениями; на ней была белая шляпка, тоже украшенная черной отделкой. Она была похожа на богатую медицинскую сестру.

– Я никогда не называл вам своего имени, Минз, – сказал я.

– Да, но вы произвели на меня большое впечатление, Геллер, – сказал он, и мне показалось, что в его глазах на мгновение вспыхнул озорной огонек. – Любой человек, который вставит ствол пистолета мне в рот, надолго останется в моей памяти. Надо отдать вам должное, это был весьма эффективный психологический маневр.

– Благодарю.

– Я потрудился и навел о вас справки. Как и я, вы подвизаетесь на ниве частных расследований. У вас есть довольно влиятельные знакомые в преступном мире, и у меня они есть. У вас, мягко выражаясь, неплохая репутация, молодой человек.

– Я оцениваю это как комплимент с вашей стороны, – сказал я.

Он ласково посмотрел на Эвелин и положил руку на сердце, словно собирался давать показания под присягой на свидетельской трибуне, где конечно же потом врал бы, как сивый мерин.

– Мой дорогой Одиннадцатый, – сказал он, вспомнив давнишний кодовый номер Эвелин, – вы замечательно выглядите. Вы так прекрасны потому, что богаты, или вы богаты потому, что прекрасны? Я оставлю этот вопрос философам. Но как бы там ни было, я хочу, чтобы вы знали, что я не таю против вас зла.

– Вы не таите против меня зла? – проговорила Эвелин, расширив глаза, ее рука в белой перчатке коснулась ее роскошной груди.

– За то, что вы давали против меня показания, – сказал он, по-видимому, удивленный тем, что она не поняла, что он имел в виду.

– Конечно, вы не хотите продемонстрировать нам свою добрую волю, – сказал я, – и не скажете, где находятся сто тысяч миссис Мак-Лин, не так ли?

Он вскинул голову и с важным видом поднял палец.

– Сто четыре тысячи, – исправил он меня. – Но боюсь, точно я этого сказать вам не смогу. Я смутно помню, что засунул эти деньги в кусок трубы и бросил в реку Потомак, но вот с какого пирса – этого, хоть убей, припомнить не могу.

– Понятное дело, – сказал я.

Он начал кашлять и на этот раз, кажется, не притворялся: от его кашля дребезжала кровать, и его желтое лицо стало фиолетовым.

Когда кашель утих и к нему вновь вернулся нормальный (желтый) цвет лица, Эвелин спросила его:

– Вы очень больны, Минз?

Он поправил на себе одеяло и, стараясь держаться с достоинством, ответил:

– Эти камни в желчном пузыре, конечно, меня беспокоят, дорогая моя. Но не из-за них меня положили в эту больницу. У меня обнаружили серьезные психические отклонения. Время от времени у меня возникает склонность к выдумке, и тогда я с трудом отличаю иллюзию от реальности.

– Не надо вешать лапшу на уши, – сказал я.

– Прошу вас. Геллер, – сказал Минз, бросив на меня строгий взгляд. – Здесь же дама. – Он улыбнулся Эвелин, как брат Тук*. – Все мои несчастья начались в ту роковую ночь восьмого декабря 1911 года. Когда я упал с верхней полки пульмановского вагона и сильно ударился головой.

– Это было ваше первое крупное жульничество с целью получить страховку, – заметил я.

– Четырнадцать тысяч долларов, – проговорил Минз с ностальгическим вздохом. – В то время четырнадцать тысяч были деньгами.

Наш разговор прервал вошедший врач, который начал читать назначения Минзу. Мы отошли в сторону и стали ждать. Привлекательная медсестра принесла ему несколько таблеток и стакан воды, он улыбался ей, называл ее «моя дорогая» и шутливо флиртовал.

Когда они ушли, Минз сказал нам:

– Понимаете, я страдаю от высокого кровяного давления в мозге, которое является прямым следствием моего падения со второй полки в поезде. В результате у меня развилось фантастическое воображение, которое доставило мне столько неприятностей. Я не получил ни цента на своих махинациях с бутлегерством и шантажом, потому что всегда возвращал деньги... за исключением случая с вами, Одиннадцатый, поскольку я просто не могу вспомнить, где находятся эти деньги.