– А когда проникли на второй этаж?

Он пожал плечами:

– Я залез в офис мэра. Это была скорее проказа, чем ограбление. Украл серебряные карманные часы и несколько сот марок. Я не горжусь этим – знаю, что поступил нехорошо. Я успокаивал свою совесть, говоря себе: а, ладно, другие тоже делают это.

Об этом раскаянии Хауптмана должен был говорить Рейли на суде; Уиленз уничтожил Хауптмана, рассказав об этой истории с детскими колясками, что вообще было недопустимо, черт возьми!

– Я все это понимаю, Дик, – сказал я, – но и вы должны понимать, что это усугубило ваше положение. Откровенно говоря, ваше положение осложняется уже тем, что вы немец. И, черт возьми, на войне вы были пулеметчиком, что делает вас убийцей в глазах людей.

Он чуть улыбнулся, и в голосе его прозвучал вполне понятный сарказм:

– А разве ни один американец не был на войне пулеметчиком?

Я покачал головой:

– Когда убивают свои – это не в счет, тем более, когда одерживаешь победу. И я не думаю, что фашистские сборища или сборы денег в фонд вашей защиты будут способствовать росту вашей популярности.

Его сарказм испарился.

– А что мне делать? Штат конфисковал наши деньги, Анни и мои. Вы еврей, Нейт?

– Мой отец был евреем. Я не очень религиозен.

– Зато я религиозен, – он нервно улыбнулся. – Вы ненавидите меня за то, что я немец? Вы думаете, я отношу себя к расе господ? Вы думаете, я ненавижу евреев?

– Я американец, – сказал я. – Мои предки приехали из Германии. Почему я должен вас ненавидеть или делать такие предположения?

Он робко дотронулся до моего плеча:

– Мистер Геллер, почему вас не было среди присяжных?

– Дик, вам не нужно убеждать меня в том, что многие доказательства были сфальсифицированы. Вам не нужно говорить мне, что Хокмунд был слеп или что та кассирша кинотеатра, которая сказала, что помнит вас, лгала. Я был копом и прекрасно знаю, как это делается.

– А что вы хотите от меня услышать?

– Расскажите мне об Изидоре Фише, – я вежливо улыбнулся. – О вашем еврейском друге.

Он беззвучно рассмеялся.

– Историю Фиша, как ее называют?

– Многие утверждали, что она дурно пахнет.

– Грубо сказано. Но это действительно так.

– Можете не спешить. Расскажите мне все по порядку.

Он сделал вдох, потом медленно выпустил воздух.

– С Изидором Фишем я познакомился на Охотничьем острове в парке Пелхэма. Анни, я и наши друзья ходили туда по выходным зимой и летом. Мы чудесно проводили время на природе: катались на лодке, купались, ловили рыбу... – он улыбнулся своим воспоминаниям, глаза его стали задумчивыми, – готовили еду на костре, играли на музыкальных инструментах, пели... Анни купила мне полевой бинокль. Я любил смотреть на птиц.

Это вернуло его к действительности. Он встал с койки, быстро подошел к двери и посмотрел через решетку вверх.

– Она все еще там. – Он покачал головой. – Они больше не пытаются ее освободить. Черт. Такое свободное создание не должно там находиться.

– Ричард, – сказал я. – Дик. Расскажите мне об Иззи Фише.

Он прошаркал обратно и сел на койку.

– Мы с Фишем, – продолжал он, – встретились три или четыре раза на Охотничьем острове. Как-то он сказал, что интересуется делами на фондовой бирже. Меня это тоже интересовало. Потом говорит, что занимается пушным бизнесом, что на мехах можно заработать хорошие деньги. Он знает, о чем говорит, ведь он работал меховщиком в Европе. Я покупаю для него немного акций и облигаций, он покупает для меня пушнину... Я начал с того, что дал ему пятьсот долларов для покупки мехов и продолжал вкладывать деньги, пока у меня не набралось семь тысяч долларов в мехах.

– Где хранились все эти меха?

– В пушном районе в Нью-Йорке. Это говорил Фиш, но мы с ним так ни разу и не сходили на склад, где хранились меха. Фиш все время болел, у него был сильный кашель.

Я вспомнил, что «кладбищенский Джон», с которым встречался Джефси, тоже кашлял.

– Однажды он сказал, что собирается съездить в Германию к своим родителям, и попросил меня подержать в моем доме четыреста котиковых шкур, пока он будет в отъезде. Уже потом, перед самым отъездом, он спросил, может ли оставить у меня некоторые вещи, и принес в мой дом две сумки – большую и маленькую.

– А как насчет денег?

Хауптман сделал жест рукой, призывая меня к терпению.

– В субботу накануне отъезда Изидора в Германию жена и я устроили для него прощальный вечер. С собой он принес под мышкой картонную коробку, перевязанную бечевкой, и попросил меня положить ее в чулан и держать там до его приезда: Я подумал, что в коробке находятся вещи, которые он забыл положить в сумки, вероятно, бумаги и письма. Я выполнил его просьбу и положил ее на верхнюю полку в чулан, где хранились принадлежности для уборки. Эта полка расположена очень высоко, и моя жена не могла видеть, что на ней, хотя на суде ее оскорбили, заявив, что полка эта расположена низко и что, убираясь, она должна была видеть, что лежит на ней. Но она не могла видеть эту коробку. Как бы там ни было, прошло время, коробку ту заложили тряпками и другими вещами, и я совсем о ней забыл. Фиш сказал, что вернется через два месяца.

– Но вы больше не получали от него никаких известий.

– Нет, получал. Он прислал мне несколько писем... и потом в марте или апреле я получил письмо от его брата Пинкуса, где он сообщил, что Изидор умер. Пинкус знал, что я друг Изидора, и в письме просил меня позаботиться о финансовых делах брата в этой стране. Поэтому я в письме сообщил Пинкусу о состоянии наших дел на рынке акций и в пушном бизнесе.

По выражению лица Хауптмана я понял, что реальное состояние этих дел было отнюдь не блестящим.

– Фиш говорил, что в банках у него есть счета, сейфы для хранения ценностей с деньгами, что десять тысяч долларов он вложил в компанию, занимающуюся выпечкой пирожков, и что какой-то друг должен ему две тысячи долларов. По его словам, на складе должно было храниться много наших мехов. Однако когда я начал заниматься этим после смерти Изидора, то обнаружил, что никакой пирожковой компании не существует, что одному своему другу Фиш задолжал восемьсот долларов, а другому четыре тысячи долларов. Никаких мехов я найти не смог, кроме тех четырехсот шкур в моем доме, которые не стоили и половины той суммы, что он называл. Короче, я совершенно запутался.

– И тогда вы открыли ту маленькую коробку в вашем чулане...

– Нет! Я совсем забыл о той коробке. Я пошел к адвокату Фиша, и он говорит мне, что в сейфе для хранения ценностей не оказалось денег и ничего ценного. Ну я и махнул рукой.

– Вы махнули рукой?

– Да. Но за три или четыре недели до ареста пошел дождь, как сегодня... и вода протекла в чулан, где хранились принадлежности для уборки. Я начал убирать воду и наткнулся на промокшую коробку. Я открыл ее и увидел, что она заполнена деньгами. Ну и ну, думаю, вот, оказывается, где денежки Иззи. Он накопил их и поменял на золотые сертификаты. Я положил деньги в ведро и отнес в гараж, где высушил их и спрятал в том месте, где их нашли полицейские, за исключением нескольких купюр, которые я уже истратил. Я не положил их в банк, потому что думал, что у меня могут быть неприятности из-за золотых сертификатов.

– Вы присвоили эти деньги потому, что Иззи был вам должен? Сколько? Семь тысяч?

Он кивнул:

– Он был должен мне деньги и пытался меня обмануть, поэтому я смотрел на эти деньги и думал, что они по праву принадлежат мне, – он покачал головой и тяжело вздохнул. – Разве мог я тогда предположить, что эти деньги были заплачены за ребенка Линдберга? Нет! Работник бензиновой колонки в своих показаниях якобы вспомнил, что, дав ему эту купюру, я сказал: у меня дома еще таких сто штук. Разве я сказал бы это, если бы знал, что эти деньги могут стоить мне жизни?

– Но вы солгали копам насчет денег.

– Потому что у меня были золотые сертификаты! И это незаконно! Я знал, что у меня будут большие неприятности, если они узнают, что у меня столько золотых денег. И кроме того, возле денег в моем гараже был спрятан пистолет, и я знал, что не имею права его носить.